Я мать дикой девочки!

Я мать дикой девочки.

Ей почти 5 лет. Страшный возраст. Иногда она ведет себя так, как будто ей всего два года, иногда как будто ей 13 лет. Мне говорят, что это типично, но что-то в моем сердце говорит мне, что это нечто большее.

Она бежит. Ее ноги колышут траву, в то время как ее густые волосы струятся неопрятными волнами по ее лицу. Она вращается, вращается, создает свои собственные миры. Она не сидит на месте, она очень мало спит, она собирает жуков и пытается поймать ящериц, как будто они хотят, чтобы их держали так, как она хочет, чтобы их держали.

Ее эмоции тоже бегут. Она так глубоко чувствует, что плачет, когда плачет ее младшая сестра, чувствует боль, когда мне больно, видит расстроенного ребенка и хочет утешить его счастьем. Ее лицо расцветает в красных пятнах, по ее щекам текут слезы, ее эмоции вылетают из ее сердца, из ее рта и на ее рукав. Она не достаточно взрослая, чтобы знать, как их загнать внутрь. Все, что она знает, это позволить им сбежать.

Она так отличается от меня.

Я мать дикой девочки.

Ее истерики взрывоопасны. Ее крики дикие. Однажды она прикусила мой палец так сильно, что ударилась о кость. Ей было полтора года. Она использовала свои пальцы, как когти, оставляя поцарапанные канавки на моей коже. Она бросила мне в лицо игрушки. Когда она уступает своим эмоциям и измучена, она не может выбраться из пространства, в которое она падает, пространства, полного слез и красных пятен на ее идеальных щеках и широко открыв рот. Ее крики ускользают из розовых губ.

Я знаю, что плохо, когда она говорит мне, что не может дышать.

«Дыши через нос и через рот», — говорю я ей.

«Я не могу!», — она кричит

«Просто попробуй. Через нос».

Я не могу!»

«Через рот.»

«Я не могу!», — говорит она, пытаясь выдохнуть.

«Почему ты расстроена, милая?», — я спрашиваю.

«Я не знаю!», — она говорит. Она часто не знает, что ее так расстроило, что она не могла дышать. Это значит, что я тоже не знаю почему. Это означает, что я должна догадаться, как я могу сделать это лучше.

Мне сказали подтвердить ее чувства, так что я делаю. «Это нормально, расстраиваться. Можно плакать». Я наблюдаю, как моя маленькая девочка опускается в позу эмбриона на своей кровати, когда она прячет лицо в покрывало, полное фиолетовых птиц.

Я волнуюсь, что слишком сильно задела ее своими вопросами. Я волнуюсь, я обрезала ее крылья. Я волнуюсь, что однажды у нее будет гипервентиляция и она будет поражена полномасштабной панической атакой. Я беспокоюсь, что никогда не узнаю, что делать, чтобы помочь ей пройти через эти темные туннели, в которых она оказалась.

«Могу я тебя обнять?», — я спрашиваю.

Она кивает головой, и я поднимаю ее на руки и крепко обнимаю. Она такая большая, 40 фунтов и высокая. Она все еще хочет прижаться к моему телу. Она все еще плачет и кричит, но рыдания начали уменьшаться, чем дольше я держу ее. Я убрала ее каштановые волосы на ее лице. Наконец, я учусь ничего не говорить.

Я мать дикой девочки.

В мире, где женщинам говорят, что они ручные, мягкие, тихие, у меня есть маленькая девочка, которая бросает вызов всему этому. Я не хочу гасить ее огонь, но я хочу научить ее, как использовать его. Как это контролировать. Интересно, есть ли в будущем место для свободных девушек? Я надеюсь, что смогу унести ее достаточно далеко, чтобы увидеть, как такое место оживает.

Я мать дикой девочки.

Я знаю, что мне снова зададут все те же вопросы, потому что это мир, в котором мы живем. В следующий раз старику в его рубашке поло и шортах цвета хаки, человеку, который по-разному смотрит на мою дочь, потому что ее нельзя сдержать и чувствует, что она должна, я скажу ему, что да. Да, она такая дикая.

И вы должны услышать ее рев!