Папа тоже часто хмурит брови и говорит, что с таким характером я в жизни ничего не добьюсь и никогда не стану настоящим мужчиной, кормильцем и главой. Что мне не хватает целеустремленности и силы воли. Папа занимается бизнесом и часто уезжает по делам. С одной стороны, я по нему скучаю, а с другой – наверное, хорошо, иначе бы он замучил меня своей силой воли. Он ее воспитывает по-своему: заставляет меня терпеть лишения. Например, голодать по 3 дня. Или бегать на время. Или боксировать. А я не люблю бить по живому человеку, и экстрим мне тоже не нравится. А папа говорит, что я маменькин сынок и вообще слишком себя жалею, потому что очень долго сплю. Я правда очень люблю поспать. Потому что мне снятся такие интересные сны, что ни в каком кино не покажут! И если я с вечера задаю вопрос, во сне обязательно приходит ответ! Но папа считает, что я так просто оправдываю свою лень, и сердится на маму, что она занимается попустительством и потаканием.
А вот другая бабушка, мамина мама, наоборот, мой сон одобряет, но очень сокрушается, что я худенький. Она думает, что худенький – значит болезненный. Она все время читает «ЗОЖ» и лечится по народным рецептам. Она заставляет меня много есть и пить разные отвары, а когда я отказываюсь, говорит, что у меня нет уважения к старшим, и я не перенимаю опыт поколений. Я и правда не хочу его перенимать, потому что давно заметил: сначала ей понравится какой-нибудь рецепт, а уж потом что-нибудь болеть начинает. Наверное, чтобы лекарство можно было на себе попробовать. А я так не хочу! Я вообще чувствую себя здоровым. И вовсе я не худенький, у меня просто тонкая кость. Поэтому я и ем мало. Я думаю, что если я буду толстый, тонкая кость может сломаться, ей ведь тоже тяжело. Но бабушка все равно переживает.
Дедуля говорит, что я не энергичный. «Тютя-матютя», — вот как называет меня дедуля, только я не обижаюсь, потому что он любя и желает мне добра. Он в прошлом военный, а они все энергичные. Дедуля говорит, что мужчина должен стремиться все время расширять свои жизненные пространства, устранять противника и завоевывать новые территории. А я не понимаю, зачем нужны чужие территории, если ты и свою-то еще толком не освоил. Тем более что мне жизненного пространства вполне хватает, нигде не давит. А уж устранять противника… У меня противников нет, есть люди, с которыми я уже нашел общий язык, и те, с которыми пока нет. Так что же с ними воевать? Лучше договариваться. Я учусь договариваться, это мне больше по душе.
Еще у меня есть брат, он старше на 5 лет. Папа говорит, что вот он – настоящий мужчина, в нем есть здоровая агрессия. Это что же получается, что бывает еще агрессия больная? Надо это обдумать. Брат у меня правда очень агрессивный, чуть что – бросается отстаивать свои границы, и поэтому вечно ходит в синяках и царапинах. Даже на подбородке у него очень мужественный шрам – это он зимой с крыши в снег прыгал и на доску напоролся. Уж брат-то своего никакому противнику не отдаст! Он занимается спортом, ходит в горы и очень много ест, чем бабуля ужасно довольна. Брат посмеивается над тем, что я люблю помечтать, и что я могу какую-нибудь гусеницу целый час рассматривать, и что я много размышляю над прочитанным. Он говорит, что надо не думать, а действовать! Я брата люблю, но у нас с ним мало общих интересов, поэтому мы общаемся время от времени, когда графики совпадают.
Еще в нашей семье есть сестричка, она совсем маленькая, только что научилась ползать и сейчас осваивает новые пространства. Я очень люблю с ней возиться, мы как-то друг друга понимаем без слов. Она всегда улыбается, когда меня видит, и любит со мной играть. У нее такие глаза, как будто она все про нас знает, только сказать не может. Наверное, такие глаза называются мудрыми – я так думаю. Когда она чего-нибудь хочет, я всегда понимаю, что именно. Мама говорит, что это – редкий дар, понимать без слов.
С мамой мы тоже понимаем друг друга без слов. Мама у меня тонкая и звонкая, как струнка. Она очень смешливая, и я иногда специально ее смешу, чтобы послушать, как звенит струна. Мне нравится, когда мы с ней вдвоем сидим на диване, обнимаемся и молчим. Тогда я слышу, как у нее внутри начинается музыка, а у меня внутри – отзывается, и получается вместе, это называется дуэт. А еще к нам иногда присоединяется наша кошка Маруська, она тоже умеет делать музыку. Тогда мы уже звучим, как целый оркестр!
А сегодня у меня вышла неприятность. Мне написали замечание в дневник, потому что я спорил со старшими. А все получилось так: у Риты Соколовой собака заболела, и она опоздала на первый урок, пришла уже к самому концу. Потому что они собаку возили в ветеринарку, и ее там спасли! А на первом уроке мы писали сочинение про борьбу за мир, и наша русачка Нина Федоровна очень Ритку ругала. Наверное, это было правда важное сочинение, но ведь Ритка не виновата! И я сказал, что борьба за мир начинается с самых близких. Если им хорошо – то и у тебя внутри мир. А Нина Федоровна сказала, что есть еще обязанности и чувство долга, и наша обязанность – хорошо учиться и не пропускать уроки. А я сказал, если бы ваш муж заболел, вы бы тоже в больницу не поехали, а на уроки пошли? А она как пошла пятнами, как выскочит из класса! Мне потом уже девчонки сказали, что у нее мужа вовсе нет, и даже никогда не было. Эх я, обидел человека! Когда классная мне замечание в дневник написала, я даже не огорчился – я все про Нину Федоровну думал. Она же, наверное, переживает. Наверное, надо ей что-нибудь очень хорошее сделать. Познакомить ее, что ли, с кем-нибудь? У нас вон сосед одинокий – хороший дядька, программист, сосредоточенный такой, вежливый. Это идея, надо обдумать! Да, еще классная сказала мне, что это было жестоко. Ну, я уже совсем тогда расстроился.
— Мам, как ты думаешь, я жестокий? – спросил я у мамы, когда она расписывалась в дневнике.
— Ты? Да ты что, Колокольчик? Кто тебе это сказал? – очень удивилась мама.
Колокольчик – это только мама меня так называет. Она говорит, что я в раннем детстве плакал очень тоненько, как будто колокольчик звенел. А потом смеяться научился, и тоже так же.
— Ну, про Нину Федоровну – это правда жестоко? – продолжал мучительно разбираться в ситуации я.
— Слушай, Колокольчик. Сами слова – да, жестоко. Потому что ты случайно сказал правду, а правда часто бывает жестокой. Но ты сам по себе – вовсе не жестокий. У тебя же не было злого умысла! Ты не хотел ее обидеть. Ведь так?
— Так, — согласился я. – Я хотел просто, чтобы все было по справедливости. Ритке же и так плохо, у нее собака больная, зачем ее еще ругать? Что, от этого сочинения мир рухнет, что ли?
— А это смотря на чем будет стоять твой мир, — сказала мама. – Если на стопке тетрадей – тогда рухнет. Если ты зацикливаешься на чем-то одном – мир становится неустойчивым, понимаешь?
— Кажется, да. Вот если бы у тебя был только я, и я куда-нибудь девался, твой мир бы рухнул, и ты бы плакала и переживала. А так у тебя нас целых трое, еще есть папа, и бабушки, и дедушка, и если что – твой мир будет на них опираться. Да, мам?
— Да, дорогой. Только ты никуда не денешься. Ты – наш Колокольчик. Ты нам нужен. И всем нужен.
— А зачем я всем нужен?
— Каждый кому-нибудь нужен, и все вместе – друг другу. Кто-то завоевывает пространства, кто-то учит других, кто-то – создает разные вещи, а кто-то – творит красоту. У каждого – свой талант. Миру нужны все люди, мы – его опора, — мама прижала меня к себе и говорила задумчиво, будто бы и не мне, а туда – в мир.
— А я? Я для чего нужен миру? – продолжал допытываться я.
— А у тебя есть свои таланты – ты добрый, ты любознательный, ты наблюдательный, ты пытаешься всех понять и помирить, ты умеешь налаживать отношения – разве этого мало? – улыбнулась мама и взъерошила мне волосы.
— Не знаю… — я правда не знал. – Я думаю, вот кем я буду потом, когда вырасту?
— Ты будешь Колокольчиком, — пообещала мама. – Я не знаю, кем ты захочешь стать, зато знаю, что ты всегда будешь звенеть. Будешь напоминать о том, что на нас опирается мир, и что нам всем надо быть добрее друг к другу. Твой колокольчик будет звучать, а души других людей – отзываться.
— А почему тогда сейчас все говорят, что я какой-то не такой? Вот я звеню-звеню, а они вроде бы и не слышат. Ничего не понимаю! — вслух размышлял я.
— А тебе и не надо ничего понимать, нужно просто звонить, — посоветовала мама. – Многие люди разучились доверять своим чувствам, и бредут наощупь, в темноте. Падают, лбами сталкиваются, на острые углы натыкаются, синяки и шишки набивают. Они слышат тебя, но не понимают, куда идти. Но если колокольчик будет звучать постоянно, рано или поздно они потянутся на звук. И ты покажешь им, куда идти, Колокольчик мой ненаглядный…
… Пришла Маруська, потянулась, замурчала и вспрыгнула мне на колени. В своей кроватке проснулась и заворочалась сестричка, открыла глаза, увидела меня через сетку и улыбнулась. Я тоже ей улыбнулся, покрепче обнял маму и закрыл глаза, чтобы лучше слышать звон ее струны. И очень скоро я поймал мамин звук, а потом добавил свой колокольчик, и Маруська замурчала громче, и сестричка что-то залепетала на своем языке. И все это сложилось в многоголосую музыку, которую (я теперь понял!) творили мы, опоры мира, все четверо – настраиваясь по единому камертону Любви.