«Вам не удастся никогда создать мудрецов, если будете убивать в детях шалунов»

«Вам не удастся никогда создать мудрецов, если будете убивать в детях шалунов» – Руссо Жан-Жак.

— Тебя выгонят с волчьим билетом из детского сада, и все станет фарфолен*! — сказала бабушка.
Что такое «фарфолен», я не знал. Но не это меня интересовало.
— А куда волки ходят по билету? — спросил я.
— В баню! — в сердцах крикнула бабушка. — Нет, этот ребенок специально придуман, чтоб довести меня до Свердловки!
— Мне не нужен волчий билет, — поставил я бабушку в известность. — Я пока хожу в баню без билета. Так что, наверное, не выгонят, — успокоил я ее.
Дело в том, что я отказался читать на детском утреннике общеобразовательные стихи типа «Наша Маша…» или «Бычок» и настаивал на чем-то из Есенина. В те времена стихи Сергея Есенина не очень-то издавали, но бабушка знала их великое множество. И любила декламировать. В общем, сейчас и пожинала плоды этого.
Воспитательницы пошли бы и на Есенина, если бы я согласился, например, на «березку», но я категорически хотел исполнить «Письмо матери». Предварительное прослушивание уложило в обморок нянечку и одну из воспитательниц. Вторая продержалась до лучших строк в моем исполнении. И когда я завыл: — Не такой уж жалкий я пропойца… — попыталась сползти вдоль стены.
— Слава Богу, что нормальные дети это не слышат! — возопила она, придя в себя.
Ну, тут она малость загнула. Тот случай! Я стану читать любимого поэта без публики? Дождетесь!
Короче, дверь в игровую комнату я специально открыл, да и орал максимально громко.
— А что такое тягловая бредь? — спросила, едва воспитательница вошла в игровую, девочка Рита.
— Тягостная! — поправил я.
— Марина Андреевна, почему вы плачете? — спросила на этот раз Рита.
В общем, снова досталось родителям.
После серьезного разговора с папой, во время которого им была выдвинута версия, что дать пару раз некоему мерзавцу по мягкому месту — мера все-таки воспитательная.
Как лицо, крайне заинтересованное в исходе дискуссии, я выдвинул ряд возражений, ссылаясь на такие авторитеты, как бабушка, Корчак и дядя Гриша. (У дяди Гриши были четыре дочери, поэтому меня он очень любил и баловал).
— Как на это безобразие посмотрит твой старший брат? — вопросил я папу, педалируя слово – старший.
Дело закончилось чем-то вроде пакта. То есть я дал обещание никакие стихи публично не декламировать!
— Ни-ка-ки-е! – по слогам потребовал папа.
Я обещал. Причем подозрительно охотно.
— Кроме тех, которые зададут воспитательницы! — спохватился папа.
Пришлось пойти и на это.
Нельзя сказать, что для детсадовских воспитательниц наступило некое подобие ренессанса. Все-таки кроме меня в группе имелось еще девятнадцать «подарков». Но я им докучал минимально. А силы копились… Ох, папа… Как меня мучило данное ему слово!
И вот настал какой-то большой праздник. И должны были прийти все родители и поразиться тому, как мы развились и поумнели. И от меня потребовали читать стихи.
— Какие? — спросил я.
— Какие хочешь! — ответила потерявшая бдительность воспитательница.
— А Маршака можно?
— Разумеется! — заулыбалась она. Для нее Маршак — это были мягкие и тонкие книжечки «Детгиза».
Когда за мной вечером пришел папа, я все-таки подвел его к воспитательнице и попросил ее подтвердить, что я должен читать на утреннике стихотворение Самуила Маршака. Та подтвердила и даже погладила меня по голове.
— Какое стихотворение? — уточнил бдительный папа.
— Маршака? — удивилась она и назидательно добавила:— Стихи Маршака детям можно читать любые! Пора бы вам это знать!
Сконфуженный папа увел меня домой.
И вот настал утренник. И все читали стихи. А родители дружно хлопали. Пришла моя очередь.
— Самуил Маршак, — объявил я. — «Королева Элинор».
Не ожидая от Маршака ничего плохого, все заулыбались. Кроме папы и мамы. Мама даже хотела остановить меня, но папа посмотрел на воспитательницу и не дал.
— Королева Британии тяжко больна, — начал я, — дни и ночи ее сочтены… — и народу сразу стало интересно.
Ободренный вниманием, я продолжал…
Когда дело дошло до пикантной ситуации с исповедниками, народ не то чтобы повеселел, но стал очень удивляться. А я продолжал:
— Родила я в замужестве двух сыновей… — слабым голосом королевы проговорил я.
— Старший сын и хорош и пригож…
Тут мнения разделились. Одни требовали, чтоб я прекратил. А другим было интересно… И они требовали продолжения. Но мне читать что-то расхотелось. И я пошел к маме с папой. Поплакать.
По дороге домой очень опасался, что мне вот-вот объявят о каких-то репрессиях. Тем более папа что-то подозрительно молчал.
— Да, кстати, — наконец сказал он, — ты ж не дочитал до конца. Прочти сейчас, а то мы с мамой забыли, чем дело-то кончилось!
И прохожие удивленно прислушивались к стихам, которые, идя за ручку с родителями, декламировал пятилетний мальчишка…

* «Фарфолен» в переводе с идиша — означает разрушить и привести в упадок.

Александр Бирштейн