Иногда детям нужно знать, что грустить – это нормально!

Два года назад моя дочь заболела, очень заболела.

И никто не знал в чем проблема. И когда врачи, наконец, установили диагноз, это оказалась хроническая болезнь.

Моя реакция – отказ! «Этого не может быть! Они уверены? Может быть, они не правильно поставили диагноз!»

Был гнев. «Почему она? Как это случилось? А как насчет всего, что она должна была сделать?

Был торг. Столько торгов. «Пожалуйста, пусть это буду я. Позволь мне все сделать».

Была депрессия. «Как я могла наблюдать, как она так страдает, вечно? И как долго это будет длиться?»

Затем было принятие. «Это случилось, и мы извлекли из этого максимум пользы».

Короче, было горе.

Не поймите меня неправильно, я была благодарна за информацию и благодарна за каждый день, когда у меня все еще была моя девочка, но это не помешало мне оплакивать все мои мечты о ней, мечты, которые рухнули в тот день.

Это не был обтекаемый процесс, но горе редко бывает таковым. Знаете, это не соответствует контрольному списку? Он полон приливов и отливов. Я даже не могу описать это как изо дня в день. Может быть, момент за моментом.

Я слышала, как говорили диагноз. Я держала результаты теста в руке. Но я все еще хотела думать, что могу это изменить. Я хотела верить, что проснусь и увижу, как она идет. Я хотела верить, что, возможно, у меня будет второй шанс прочитать слова, которые я однажды пропустила в сказках на ночь, или рассказать ей, насколько я горжусь ею. Не ее достижениями, а ей! Конечно, я бы все сделала по-другому. И в те самые моменты, когда эти чувства беспомощности и отрицания заставляли меня торговаться, я находила в себе силы продолжать. И эта сила была основана на благодарности. Благодарности, за то, что на другой день она была моей. И опираясь на это вовлеченное принятие. Так или иначе весь процесс был переплетен.

Это заняло некоторое время, но я получила контроль над своими эмоциями.

Я позволяю себе чувствовать печаль. И оплакивать детство, которое я хотела для моей девочки. Это было эгоистично, но я тоже смирилась с этим чувством. И изо дня в день я была для нее все больше и больше.

Мы нашли наш новый нормальный ритм.

Это было не то, что я планировала, но все равно это была радость.

Она была не в порядке. И я была не в порядке.

Но жизнь продолжалась.

Это продолжалось для нее и меня. Но Грейси не единственный ребенок. У нее есть два младших брата. Мальчики, которые потеряли свою «старшую» сестру, хотя, она все еще была жива. И хотя я скорбела, я никогда не думала сказать им, что они тоже могут скорбеть.

Их сердца болели, но я не знала.

Я не знала, пока однажды не сказала своему младшему сыну, что он всегда будет моим ребенком. И мой средний сын торжественно спросил, всегда ли Грейси будет моей старшей. И, не задумываясь, я сказала: «Конечно». И со слезами на глазах он сказал: «Хорошо, потому что я никогда не хочу быть старшим». И в этот момент это поразило меня — серьезность ситуации поразила его, он спрашивал меня, умрет ли его сестра. Это было и остается реальной возможностью, но я никогда не говорила ему об этом.

Хотелось бы сказать, что я узнала его горе в тот момент и стала поддержкой, в которой он нуждался. Но я не сделала этого.

Я обняла его. И мы вышли на улицу, чтобы поиграть. Правда в том, что я не знала, что делать. И вместо того, чтобы что-то делать, я сознательно ничего не делала.

Несколько месяцев спустя мой младший лежал рядом со мной в постели, и он сказал: «Прошлой ночью мне снилось, что сестренка может снова почитать мне, как ты думаешь, это действительно может произойти, мама?» И я услышала его крошечную просьбу. Призыв узнать, что происходит, и услышать, что ему не нужно быть сильным. И я сказала ему: «Мы можем на это надеяться, приятель, но мы никогда не узнаем». Я спросила его, огорчило ли это его, и он сказал мне: «Иногда, мама».

Мы сидели некоторое время в тишине, он положил голову мне на грудь. И наконец, он сказал: «Я скучаю по Грейси, мама». И я сказала: «Я тоже по ней скучаю». И было еще больше тишины. Затем он сказал: «Хотел бы я быть ее младшим братом, мама». Я пообещала, что он всегда будет ее любимым младшим братом. Хихикнув, он ответил: «Я ее единственный младший брат» и включил телевизор.

Я проснулась в тот день.

Я поняла, что так же, как я боролась с болезнью Грейси, мои мальчики тоже это делали. Я не спала ночами, когда ей поставили диагноз, но мои мальчики тоже беспокоились о старшей сестре. Она еще была в их жизни, но роли изменились. Теперь они были ее защитниками.

И, по большому счету, они не жаловались.

Сострадание, которое они приобрели, и сопереживание, которое они продемонстрировали, поразили меня.

Когда она потеряла волосы, ее брат тоже побрил голову. Когда она не могла идти, ее другой брат сел на скейтборд и катился с ней по дороге. Когда она стала лежать на кровати вся в трубках, они заползли на кровать рядом с ней и читали свои любимые сказки.

Но как бы они ни старались сдержаться, они скорбели.

Они проходили через тот же процесс, что и я, с гораздо меньшими ресурсами.

И во время болезни, живя изо дня в день, я никогда не говорила: «Мы можем быть грустными».

Вместо этого я продолжала говорить: «Все будет хорошо».

В нашей семье наш девиз стал: «Мы можем делать сложные вещи». И я привыкла думать, что это означает, что мы можем продолжать все, что угодно. И я думаю, что дети тоже. И мы можем. Но я узнала, что иногда это означает останавливаться, держаться друг за друга и признавать, что это не справедливо и не нормально.

Жизнь тяжела. И горе тоже. Но вместе мы можем делать сложные вещи.